Её лицо светилось такой неловкой нежностью, что я просто не могла отказать. Да и не хотела…
— Я не думала, что вызываю у тебя такие сильные чувства, — сказала, поднимая бокал и глядя ей в глаза. — Но мне приятно твоё восхищение. И твои прикосновения… тоже нравятся.
Произнести это вслух было очень сложно — как снять последнюю защиту, открыть душу, будучи и так полностью обнажённой. Признавшись в своих чувствах, я стала более уязвимой перед ней, хотя, казалось, куда уже больше?
— За доверие, — сказала Таня, чокнувшись со мной. Её лицо захлестнула сдерживаемая радость. Я улыбнулась в ответ, какая же она… открытая.
Мы выпили, я потянулась за сыром — но не успела. Таня оказалась ближе, чем я думала. Она встала на носочки, положила ладони мне на плечи и приподняла подбородок:
— Можно?
— Уже поздно спрашивать, — сказала я, и мы поцеловались — медленно, тепло, ласково…
Моя грудь коснулась её футболки — ткань холодила, соски напряглись, дрожь прошла по телу. Её губы были мягкими, податливыми — и осторожными, а я всё ещё не верила, что это происходит на самом деле. Подумать только — лишь вчера была обычной замужней девушкой, мамой, сотрудницей, а сегодня целуюсь с женщиной. Во мне пробудилось что-то новое, манящее — ранее не известное, но очень чувственное.
— А я думала, ты надменная… заносчивая, — пробормотала она, словно извиняясь.
— Только в одежде, — ответила я с улыбкой. — А ты… классная… правда. Гораздо лучше, чем сама о себе думаешь.
Таня потупилась. Но по тому, как дрогнули её плечи, я поняла — мои слова дошли. Она не привыкла к нежности и не ждала её.
Бутылка всё ещё стояла на столе — открытая, недопитая. Танина рука опять потянулась наполнять бокалы… сегодня я наклюкаюсь, смеясь над собой, подумала я, третий бокал и, скорее всего, на закуску — тоже поцелуи. Сейчас вино казалось нужным: как пауза, как способ перевести дыхание. Я сделала глоток, она — тоже. Мы пересеклись глазами — мягко, спокойно, почти с улыбкой.
— Если честно, мне нравится на тебя смотреть, — неожиданно призналась моя подруга. — И если бы моя одежда тебе подошла — всё равно не предложила бы…
— Я догадывалась, — улыбнулась я.
— А можно… я посмотрю на тебя? — тихо, почти на выдохе, спросила Таня. — Покажешь себя… всю?
Что сказать? Я бы не стояла перед ней голой, если бы не хотела себя показать. Она рассматривала меня исподтишка — и это приятно будоражило. Откровенное предложение подвергнуть моё тело тщательному осмотру вызвало сладкое предвкушение нарушения запретов. Я кивнула. Таня отступила на шаг и осторожно присела на табурет, будто боясь нарушить хрупкость момента.
Я стояла перед ней — голая, беззащитная, а она сидела — неуязвимая, спрятанная за одежду, как за броню. Таня не смотрела — удерживала меня невидимой хваткой.
Её взгляд, плотный, обволакивающий, медленно поднимался по моим длинным ногам, нарочито расставленным чуть шире — бесстыдно, вызывающе, чтобы ей видно было всё. Дойдя до их основания, он задержался, словно прилёг к нежной коже внутренней стороны бёдер — туда, где всё тонко, уязвимо, открыто. Где лобок, гладкий, чуть блестящий от света, с едва ощутимым дыханием под кожей, и ниже — влага, тепло, вход, который сегодня в метро, без спросу, раскрыла её ладонь. Танины сосредоточенные глаза словно обожгли напоминанием о ласковой настойчивости её пальцев. Так сильно, что я немного увлажнилась… там.
Она смотрела, будто касалась, осторожно, медленно, опасаясь спугнуть. А я стояла — открытая, доступная, готовая отдаться, но не слабая — уверенная в своей нагой красоте. Грудь, приподнятая вдохом, дрожала от её откровенного внимания — соски налились, потемнели, напряглись.
Таня зачем-то потянулась за пустым бокалом, покрутила его в пальцах — слишком быстро, нервно, как будто искала опору в этой пустой, холодной стеклянной форме. Потом, опустив взгляд, негромко спросила:
— А можно… сбоку?
Я повернулась, подчиняясь её желанию. Без слов, лишь чуть заметно кивнув, соглашаясь. Такая умненькая девочка, как я, конечно же, знала, как солнечный свет может подчеркнуть грудь, живот, изгиб бедра. Это невыносимо откровенное зрелище, словно выход за границы обыденной реальности.
— Нагнись, — чуть позже, почти шелестящим шёпотом. Уже не просьба — приказание… но не властное, а страстное, на грани потери самоконтроля.
Я послушалась, ведь показывать себя так приятно. Особенно, когда смотрят восхищённо, наслаждаясь твоей наготой. Грудь провисла свободно, тяжело, соски вытянулись вниз, и я почувствовала, как воздух скользнул по ним прохладной нитью. Внизу живота сжалось. Пространство вокруг стало как будто тише, плотнее.
— Теперь — сзади, — выдохнула она… Что это — просьба, приказание? Пожелание! И Таня, и я, обе хотели продолжения этого возбуждающе-бесстыжего осмотра одной женщины другой.
Я повернулась и, поддавшись какому-то чертёнку внутри меня, слегка наклонившись, положила ладони на ягодицы и чуть развела их. Почти не дышала, открывшись, став особенно чувствительной и уязвимой. Почувствовала, как в позвоночник вонзилось напряжение, как всё внутри сжалось — от желания, от стыда, от растущей пульсации между ног.
Сзади послышался короткий вдох — Таня ахнула так, будто не ожидала, будто увиденное оказалось для неё чем-то большим, чем она могла вынести. Через миг я услышала, как стул заскрипел, она поднялась, подошла. Я выпрямилась и осталась стоять, всё ещё спиной к ней.
— Я потрогаю, — сказала моя подруга тихо, спокойно, не прося — утверждая. Она больше не спрашивала.
Я не ответила, но и не отстранилась, когда её ладони легли на мою талию и Таня прижалась сзади. Одежда на ней была холодной — ткань коснулась моей спины и плеч резким контрастом после тёплого воздуха. По телу побежали мурашки, но её грудь, сквозь тонкий слой ткани, уже прижималась к моей спине — сначала просто теплом, затем тяжестью, обволакивающим давлением. Она касалась меня целиком, всем телом, как будто хотела не просто прикоснуться, а впитаться в меня. Я ощутила, как шероховатая брючная ткань чуть задела ягодицы — и вздохнула. Не от боли или раздражения, нет… от какой-то бесстыдной остроты, распахнутости, доступности, которую я вчера ещё не знала, а сегодня не могла отвергнуть.
Таня обняла меня, не туго — крепко. Руки прошли вдоль живота, сомкнулись чуть выше лобка, её лицо уткнулось мне в волосы. Губы у самого уха, тёплое дыхание, и слова, в которых не было ни смущения, ни насмешки — только восхищение и странная нежность:
— Бесстыдница… моя бесстыдница…
Я вздрогнула… не от страха и не от стыда. От того, как легко Таня сказала то, что я боялась думать о себе вслух. Потом она взяла меня за руку — и потянула. Молча, не спрашивая… и я пошла. Ведь я бесстыдница. Танина.
