Жена попросила меня съездить к её матери — помочь с огородом. Говорит: «Там картошка пора выкапывать, она одна не справится». Я особо не спорил. Дачный сезон в разгаре, машина давно простаивает, а жара такая, что даже ленивому хочется уехать за город.
Мысленно я уже представлял себе эти выходные: деревянный домик, старенький колодец, земляной погреб с бутылкой холодного пива... И, конечно, Надежду Петровну — маму жены. Та ещё персона. Продавщица из универмага, с сигаретой в зубах и взглядом, от которого даже мне, взрослому мужику, иногда становилось не по себе. В разводе лет десять, живёт одна, но как-то слишком уверенно для женщины в её возрасте. А ещё... Ну, сложена была богато. Жена всегда говорила об этом с легкой долей гордости: «Наследство», мол. Только вот мне, честно скажу, всегда было немного неловко рядом с этой женщиной. Не потому что она мне не нравилась — наоборот. Она вызывала во мне какие-то странные, неприятные ощущения, будто я подглядываю куда-то, где быть не должен.
Приехал я как раз к обеду. Дверь открыла Надежда Петровна, и дыхание сразу перехватило — в коротких, обтягивающих шортах, едва прикрывающих упругие бёдра, и в белой майке, тонкой настолько, что под лучами солнца сквозь ткань отчётливо проступали округлые формы. Материал обтягивал каждый изгиб, подчёркивая тёмные ореолы сосков, будто дразня — вот-вот, ещё мгновение, и ткань не выдержит.
Она неспешно поправила волосы, и майка натянулась ещё сильнее, обрисовывая пышную грудь. Улыбнулась, словно не замечая моего взгляда, скользящего по её телу, но в уголках губ читалось лёгкое удовольствие.
Блядь... Она же знает, что делает... Я еле сдерживаюсь, чтобы не схватить её за талию и не прижать к себе. Эта проклятая майка, полупрозрачная на солнце, сводит меня с ума — соски явно проступают сквозь ткань, и мне дико хочется провести по ним языком, почувствовать, как они твердеют у меня во рту. А эти шорты... Чёрт, они так обтягивают её упругую попку, что мне уже мерещится, как она медленно снимает их, поворачивается ко мне спиной и наклоняется, будто случайно... Я представляю, как она чувствует мой взгляд и специально выгибается, зная, что я сойду с ума от этого вида. Мой член каменеет в штанах, и я почти физически ощущаю, как её пальцы скользят по моему животу вниз, как она прижимается ко мне всей грудью, а потом... Как я её хочу. Готов разорвать эту майку, зажать её и трахнуть так, чтобы она забыла своё имя...
Она улыбнулась:
— Ой, ты приехал! Спасибо, милый. Сейчас пообедаем, потом за работу.
Я промямлил что-то в ответ, чувствуя, как лицо начинает гореть. Черт возьми, почему жена не предупредила, что будет так жарко?
Обедали за маленьким столом на веранде. Она щедро наливала суп, рассказывала анекдоты, смеялась грудным, хрипловатым смехом. Её движения были плавными, почти кошачьими. Каждый её поворот, каждое движение — будто нарочно. Майка то и дело задиралась, обнажая узкую полоску кожи чуть выше талии — гладкой, загорелой, манящей. Край шорт слегка приоткрывал начало соблазнительного изгиба, и мой взгляд цеплялся за эту щель между тканью и телом, жадно представляя, как мои пальцы скользят под материю, ниже, глубже...
Она наклонялась за чем-то, и майка приподнималась ещё сильнее, обнажая мягкую ложбинку спины. Я почти чувствовал, как её кожа пахнет солнцем, как она дрожит от прикосновения. И в этот момент я уже готов был сорвать с неё всё, прижать к столу и заставить её выдохнуть мое имя — жарко, влажно, без стыда...
Но я старался смотреть в тарелку.
После еды мы пошли в огород. Земля мягкая, теплая, лопаты вбиты прямо в землю, как забытые с прошлого года. Надежда Петровна надела широкополую шляпу, но это не сильно помогло. Пот катился по её шее, стекал в вырез майки. Эта капля... Она уже скользит между её грудями? Или застряла где-то в складке под грудью, горячая, солёная... Хочу слизать её. Всю. Языком. Медленно. Чувствуя, как она вздрагивает... Майка прилипла к её груди, и я вижу всё. Каждый изгиб, каждое движение при дыхании. Пот продолжает течь, и я уже представляю, как разрываю эту майку. Как она, вся мокрая, вся дрожащая, падает на постель подо мной... Чёрт... ещё немного, и я сорвусь... – но я даже не пытаюсь уйти. Потому что хочу смотреть. Хочу мучиться. Хочу её.
Она работала легко, с удивительной грацией, как будто сама была частью этого сада.
— Ты не уставай, — говорила она мне через некоторое время. — Вот здесь еще нужно перевернуть грядку.
Я кивал, стараясь не смотреть на неё. Но как не смотреть? Как не замечать, как её волосы выбиваются из-под шляпы, как пот темнит ткань, как она, задумавшись, закусывает нижнюю губу? Первый раз она случайно коснулась моей руки, когда показывала, как правильно выкапывать картофель. Легко, невзначай — но кожа загорелась. Я отдернул руку, как от огня. Она сделала вид, что ничего не заметила.
А вечером, когда солнце опустилось за крышу сарая, она предложила искупаться в речке. Мы пошли вместе. Я шагал впереди, стараясь не оборачиваться, но чувствовал её шаги позади, мягкую поступь, словно она шла босиком, хотя туфли были на тонкой подошве. Вода оказалась прохладной, бодрящей. Она стекает с моих волос, но я уже не чувствую прохлады — вся кровь прилила ниже пояса, когда она медленно стянула платье через голову. Этот чертов купальник... старый, потертый, но сидит на ней так, будто его специально сшили, чтобы сводить меня с ума.
Как он обтягивает её грудь... Соски явно проступают сквозь тонкую ткань... Мне дико хочется провести по ним пальцами, почувствовать, как они твердеют у меня под рукой, услышать её сдавленный стон. А эти бёдра... Широкая резинка купальника впивается в плоть, оставляя красные полосы, и я представляю, как она вздрагивает, когда мои ладони хватают её за упругие ягодицы, прижимают к себе...
Она медленно заходит в воду, и я задерживаю дыхание — вода поднимается, обволакивает ее бедра, живот, и наконец... Груди. Тонкая ткань становится прозрачной, и я вижу всё — темные ореолы, уже твердые от прохлады воды. Если бы она сейчас подняла руки... Если бы купальник слегка сполз... Черт, я бы не выдержал...
Она поворачивается ко мне, и капли воды скатываются по ее декольте, исчезая в том самом соблазнительном промежутке между грудей. Потом мы сушились на берегу, лежа на покрывале. Молчали. Только ветер шуршал в камышах да где-то далеко квакала лягушка. И тогда она впервые посмотрела на меня. Не как на зятя, не как на соседа или помощника. Просто смотрела. Долго. Так что я почувствовал, как внутри всё сжалось.
— Ты такой серьезный, — сказала она тихо. — Как твой отец был.
Я не нашелся что ответить. Она улыбнулась уголком рта и отвернулась, но я видел, как её пальцы чуть задержались на моей руке. Тогда я еще думал, что это просто жара. Что это место. Что я слишком одинок. Но это было только начало. С каждым днём Надежда Петровна становилась всё ближе. Не в словах, нет. Она говорила мало, но делала это так, что каждое слово оставалось в голове надолго. Взгляд её тоже изменился — стал мягче, почти ласковым, но в то же время будто испытывающим. Будто она знала, что я уже не могу отвести глаз. Особенно когда она работала.
Каждое утро — одна и та же пытка. Она выходит во двор, растрепанная, сонная, в этой проклятой майке, которая от частых стирок стала почти невесомой. Тонкая ткань прилипает к её телу, обрисовывая каждый изгиб, каждую линию. Как она двигается... — её грудь колышется медленно, тяжело, будто под собственным весом. Воздух вокруг неё густеет, и мне кажется, что даже солнце задерживает лучи, чтобы дольше скользить по её коже.
Она наклоняется за лопатой, и майка предательски сползает, открывая глубокий вырез. Я вижу всё — тень между грудей, капли пота, скатывающиеся вниз... Хочу прижать лицо туда... Вдохнуть её запах — сонный, тёплый, смешанный с потом. Провести языком по этой влажной ложбинке, заставить её вздрогнуть... Мои пальцы непроизвольно сжимаются, будто уже чувствуют под собой её тело — упругое, податливое.
Она выпрямляется, и майка натягивается, соски чётко проступают сквозь ткань. Они уже твёрдые? От утренней прохлады? Или... Однажды, когда мы собирали малину, она вдруг обернулась ко мне спиной и попросила:
— Подержи корзину. Я не могу одной.
Я подошёл, взял плетёную корзину, а она стала собирать ягоды прямо над ней. Руки её двигались легко, но тело чуть покачивалось, и каждый её поворот заставлял меня замирать. Одна из ягод скатилась по её руке и упала на землю. Она нагнулась за ней, и тогда её майка задралась выше пояса. Я видел нижний край её живота, чуть влажный от пота, и контур спины, который переходил в... нет, нельзя было смотреть дальше. Но я смотрел.
И в этот момент она обернулась. Просто так, как будто что-то забыла сказать. Но взгляд её был другим. Более пристальным. Как будто она знала. Что я смотрю. Что я хочу. Она ничего не сказала. Только улыбнулась уголком рта и протянула мне красную, сочную ягоду:
— На, попробуй. Самая сладкая.
Я взял её, не отводя глаз. Она не убрала руку сразу. Держала, пока я не взял ягоду губами. Тогда её пальцы скользнули по моей коже — легче, чем ветер, но достаточно, чтобы сердце заколотилось. Вечером того дня мы снова были у реки. Сидели на покрывале, пили чай из термоса. Солнце клонилось к закату, и в доме стало слишком душно. Мы остались вдвоём, потому что соседи уехали, а собака давно уснула под крыльцом.
Она сидела рядом, распустив волосы. На ней была старая рубашка, застёгнутая не до конца. Под ней — ничего. Я это чувствовал. Особенно когда ветер задувал с реки, и ткань чуть приподнималась, открывая округлость, которую невозможно было не заметить.
— Ты сегодня какой-то рассеянный, — сказала она вдруг, поворачиваясь ко мне. — Устал?
